Сюжет за движениями актеров еле угадывается. Краткие повторяющиеся фразы об остановке где-то в горах мнимого автобуса без окон и дверей, просьбы постучать по колесу и узнать имя любимого учителя, а затем имя твое – реплики случайны и произносятся всеми поодиночке в разные моменты спектакля, не устанавливая главных ролей и не обозначая адресата. Абсурд речевой не проясняется и звуковым сопровождением: «ухающая» не-музыка, скорее эхо, порывистые «чмоки» актеров в воздух во время движений, нестройные ноты, что не складываются в песню. Зритель, отходя от первичного недоумения, в итоге отказывается от привычного, стройного языка голоса и слова и обращается в мир пантомимы и танца.

Около десятка актеров, находясь большую часть времени в разных частях гардероба (перед зрителями, на стойках, у зеркал, у боковых лестниц, в рядах вешалок), двигаются несинхронно, в ритме, сквозь который иногда прорываются единичные композиции – поддержки, элементы брейк-данса, птичьи движения с раскинутыми или сложенными за спиной руками. Улавливаемые акценты все же похожи друг на друга: прежде всего, в их основе – тактильный контакт актеров и гипотетический, ожидаемый каждый миг контакт со зрителем. Движения проникнуты чувственностью, неявной, мягкой сексуальностью, но заострить на них внимание не получается: парень и девушка сталкиваются и обнимаются, но в следующую секунду на другом конце сцены кто-то произносит уже сказанные слова или скрипит подошвами, замирая над лестницей, как висельник.

Разнородная симфония телодвижений в конце концов перетекает в группу тел, лежащих на полу, которые затем, вставая и разбредаясь, выстраиваются в линейку и смотрят на зрителя в ожидании аплодисментов. Это все?

В конце концов, контакт и становится главным смыслом действия – ненужный, совершенно условный сюжет теряет свою значимость. «Все так», наверное, и бывает в мире театра: через хореографическую вакханалию посетитель должен забыть о рутинном хронотопе и приблизиться к пониманию надвоздушного мира. Танец настолько электризует тесное пространство гардероба, что оно становится метафизическим, и переход в реальность для зрителя в конце столь же внезапен, как и уход из нее в начале. Актеры покидают сцену, но они, воспринимаемые вблизи, а не из амфитеатра или ложи, оставляют у наблюдателя, сдавленного с двух сторон коленями соседей, какое-то подобие появившейся связи человека с людьми, и с этим чувством – общности, рода – человек возвращается в город.