Покидая стены ставшего на вечер Зойкиной «квартирой» Электротеатра Станиславского, хочется воскликнуть:«Аллилуйя! да нет же! Аллилуя!»– И затем, вторя квартирному администратору Александру Тарасовичу Аметистову, добавить: «Многая лета!».
Хвалебную песнь, между тем, полагается (в первую очередь) адресовать Михаилу Афанасьевичу Булгакову, в отношении «Зойкиной квартиры» занимающему пост несколько выше, нежели администраторский. Впрочем, пьеса (непосредственно текст) живет в веках и без лишнего чествования; «свое» она уже получила и продолжает с успехом сыскивать нового верного читателя. В таком случае, что же следует одаривать овациями с неиссякаемой силой сегодня? Спектакль.
Спектакль, в котором «квартира» – шкатулка с потайным прогнившим донцем, ее хозяйка Зоя Денисовна Пельц – столь же скрытная особа; где Булгаков – начальник над ними – причудлив и многогранен, а медиатор между автором и зрителем, режиссер Ольга Лукичева, полна смелости.
Такова странная и с тем занимательная московская (по-булгаковски московская) «матрешка» «отгремевшего» в Электротеатре спектакля «Зойкина квартира». Отгремевшего – потому что спектакль действительно гремит: рукоплесканиями, но, что важнее, той изувеченной музыкой псевдо-«ателье», места, где каждому, чтобы быть услышанным, нужно в буквальном смысле «визжать» гвоздем, словно граммофонной иглой. Именно этот «гвоздь программы», пятнадцатиминутная немая (за исключением сопутствующего утробного гула) сцена, ознаменовывающая опустение квартиры-мастерской, венчает спектакль. Однако… что было «до»? И было ли вообще что-то, кроме наркотического дурмана, охватившего не только Обольянинова, утопающего в розовом мирке, не только взбудораженного «шампанским» Гуся–Ремонтного, но и всю зрительскую аудиторию?
Был Булгаков – подлинный, неискаженный, говорящий посредством актеров, навязывающий им собственную идеологию. Были герои – лживые, изуродованные партийным строем человеческие личины. Были, сверх того, режиссер и композиторы, квази-тишиной своей последней паузы перекричавшие Булгакова, но давшие ему, тем не менее, слово.
В памяти также останутся взмахи «желтой» дирижерской руки человека-тени и не менее желтых ботинок несуразных людей в смокингах; шикарное «сиреневое» (у Булгакова), а по сути кроваво-красное платье Аллочки; костюмы манекенщиц, оголяющие пикантную часть тела чуть выше «штопаного места»; восточные «сказки» о женитьбе китайца Херувима и его зловещие речи, «спотыкающиеся» о шипящие согласные; ножка Манюшки, игриво выглядывающая из-под фартука горничной; зарезанный Гусь; вакхический танец юлящего перед старшими товарищами председателя домкома; едва уловимый опереточный флер; прощание Зои с домом. И еще нечто, о чем не принято говорить, о чем умолчал Булгаков и что пожелала оставить в секрете режиссер. Это ужас НЭПовской смуты и обещанное счастье «не за горами», похоть загадочного ателье и лучшая заграничная жизнь, абсурд и истина. Это «Аллилуйя», которое застыло у всех на устах, и Аллилуя, как крыса сбежавший с тонущего корабль.
Посетите и Вы «Зойкину квартиру».
